“Депортированных заставили жить в уличном туалете”: как НКВД “натравливал” казахов на крымских татар

За первые три года после переселения от голода, истощения и болезней умерли, по разным оценкам, от 20 до 46% всех депортированных. Среди умерших за первый год почти половина – дети до 16 лет.

 

Те же, кому посчастливилось выжить, видимо, и ночью – во сне – видят картины мора, попытки убийства целого народа.

 

Ваит Мухтаров: “За 28 дней умерло четверо младших братьев и сестер и мама. 12-летним ребенком я рыл для них могилы”

 

Когда кто-то рассказывает, не так больно. А когда ты пережил все эти испытания сам, тяжело об этом вспоминать.

 

Мне было 9 лет, я был старшим. Это было около 2 часов (ночи – ред.). Приехали машины и остановились возле нашего дома. Когда машины разворачивались, светили фарами в наше окно. Одна машина, две машины, три машины… Потом мама сказала: “Ваит, беги, кажется, из Крыма будут выселять всех мулл!” Я побежал к дяде Осману. Он был муллой. Просидел 10 лет в тюрьме. На наших улицах уже было много солдат.

 

Зная все дырки в заборах, я побежал к тете и сказал ей, что высылают мулл. Тетя ответила, чтобы я вернулся к маме и сказал ей, что выселяют всех крымских татар. Меня держали два солдата, но я вырвался и снова через дыры в заборах убежал, они меня не смогли поймать. Вернулся домой.

 

 

Дома уже один солдат толкает маму, а у нее на руках младенец. Все дети цеплялись за мамино платье. 6 детей. Я прибежал, он меня хотел выгнать. Но мама сказала, что я ее ребенок. Тот солдат посмотрел на нас, сел. Все дети плачут.

 

 

Мама растерялась, ни еду, ни вещи собрать не может. Все дети, прижавшись к ней, начали плакать. Тот солдат начал помогать. Как мог. Это увидел офицер. Он ударил этого солдата, забрал у него оружие и выгнал. Отправил к нам другого. Пришел другой солдат, начал кричать: “Давай-давай, давай-давай!”. А мы знали русский. Начал всех детей и маму с младенцем на руках выталкивать. Потом посмотрел, что дети все плачут, все растерялись. Вышел посмотрел, нет ли в коридоре офицера, зашел и тоже начал нам помогать.

 

Папа тогда работал в магазине, поэтому маме удалось взять два чемодана с платками. Эти платки нас спасли от голода в Узбекистане. За один платок один пуд зерна, кажется. У нас не было возможности их продавать. Но рядом с нами была женщина-узбечка, она помогла нам.

 

Нас посадили в машину. Кажется, нас повезли в Феодосию. А в Феодосии нас загрузили в поезд. Когда грузили, был такой хаос. Там кошки были, мы говорим “кеды”. Они так мяукали, бегали возле этих машин. Собаки выли. Все животные кричали. У тети Эмине была корова. Она до сих пор у меня перед глазами. Она отелилась. Теленок рядом с ней шел или что, я не знаю, что произошло. Слышали бы вы, как она кричала. Тетя Гульсум говорит солдату: “Я пойду развяжу корову, отпущу ее. Наверное, она отелилась. Должна была отелиться сегодня”. Ее не пустили. И пока машины не выехали из села, мы слышали, как эти животные кричали, собаки выли. Я никогда не слышал таких звуков… Кошки, собаки, скот… Дети плачут, старики растерялись. Если бы сейчас где-то произошел такой хаос, не знаю, выдержали бы.

 

 

В Феодосии сели на поезд. На крыше позакрывали окошки. Душно. Мы в Крыму такого не испытывали никогда. 12-13-летних детей и детей старшего возраста посадили на третьи полки. Посередине старые, а больные – в самом низу. Те, кто лежал наверху, все раздетые, один на одном. Такой смрад стоял. Это невозможно передать. Если поезд останавливался, то не больше, чем на 10 минут, на 20 минут. Пытались что-то приготовить, находили жестянку. Кто-то приносил воду. Находили жестянку и на ней готовили тесто. Потом разводили огонь, но если бы даже поезд стоял полчаса или час, то все равно бы этот хлеб не успел бы приготовиться. Брали просто немного теста, и когда голодали, ели. А то, что нам давали, и едой считать нельзя. Просто кипяченую воду давали. Разве от власти следовало ждать хорошей еды?

 

 

Прибыли мы в степи Казахстана. Сколько людей умерло! У нас в вагоне умер один человек, его вынесли из вагона. Положили несколько камней сверху, а нам сказали подниматься в вагоны. Если не слушаешь приказов, они один-два раза стреляли в воздух, а потом могли и убить. Им цена жизни – грош. Так и оставляли умерших. Были и те, кто рожал в вагоне. Шум-гам стоял. Их и закрыть было нечем. С одной стороны дети сидят, с другой – женщина рожает. Все до сих пор перед глазами.

 

Мы приехали, попали в Каттакурган. В Каттакургане в арыках текла мутная вода. И те, кто ее пили, сразу заболевали. Дизентерией. Так и начали умирать. Мы приехали в район Карадере, колхоз “Правда”. Из нашего селения, кажется, было 35 семей. Из селения Отуз были люди, из Капсхора. В колхозах “Яны йол” и “Ворошилов” были люди со всего Судакского района.

 

Когда мы приехали в село, узбеки не выходили из дома. Один-два дня не показывались. На второй день пришла наша соседка. Она была без мужа. У нее был сын и дочь Меляике. Добрая женщина была. Пришла, говорит: “Селям алейкум!” Мама ответила: “Алейкум селям! Вы, оказывается, тоже мусульмане?” Они обнялись. Эта женщина очень много сделала для нас. Ходила на рынок и что-нибудь нам приносила. Она на осле ездила на базар. А у нас ни осла не было, ничего. Приехали, а там дома такие. То ли их специально для нас приготовили, или к нам тоже в этих домах жили те, кого депортировали. Окон нет, дверей нет. Из земли сделаны домики. Нас поселили в такую избушку по 2–3 семьи.

 

Там был наш сосед. В их семье семеро детей, нас тоже семеро детей. В одной избушке мы все. Мама сказала мне принести тростник. Я принес. Из камыша сделали кровать. Камышами закрыли окна. Там было очень много комаров. И так понемногу–понемногу… Я приносил сухие ветки, мама начала готовить. “Возьми котелок”, – сказала мама. Котелок маленький совсем. На семерых детей по одной–две ложки, и ничего не оставалось. Но так мы и жили. Потом начали люди умирать.

 

 

У нас за 28 дней умерло 4 младших братика и сестричек и мама умерла. За 28 дней. Я был 12-летним ребенком, когда мне пришлось рыть для них могилы. Да и какие могилы я мог вырыть? Немного раскапывал землю лопатой и прятал. Мы с детьми хоронили. Опять же соседка-узбечка дала нам тележку, мы грузили на нее тело и везли хоронить. В те годы шакалов было очень много. Похоронишь, а потом шакалы раскапывают тело. Дядя приехал на второй день после смерти мамы. Услышал новость и приехал. “Ваите, идем прочитаем молитву за маму”, – сказал он. Пошли, а от мамы остались только кости. Шакалы вырыли могилу и все съели. И братиков-сестричек так же. Не осталось на этом кладбище похороненных.

 

 

У людей не было сил, у всех были опухшие глаза, руки – опухли. Сил не было. И многие вскоре умерли. Люди преклонного возраста, ежедневно один–два человека умирали. Так наш народ исчезал.

 

Если все рассказывать, сложно будет. Столько людей умерло. Я не знаю, я никогда не видел, чтобы здоровый человек так опухал. От голода, конечно, голод – это трудно. Мы искали умерших ослов, собак. Однажды мы нашли одного осла. Его кожу варили по 4 часа, не варилась. Потом понемногу жуешь, а она не жуется. Так и глотали. Вот такие дни мы пережили.

 

 

В Крым мы приехали в 1990 году.

 

 

Мерьем Мамбетова: “В дороге должны были давать воду-еду. Ни разу не дали!”

 

Она пережила смерть близких, малярию и голод, но, несмотря на трудности и испытания, вернулась домой. Когда началась немецкая оккупация Крыма, ей было 14 лет, на время депортации – 17.

 

Семеро детей. Папу забрали в трудармию в Тулу, на шахты работать, так и не дали вернуться. Осталось шестеро детей. Брат в армии в Ашхабаде на пограничном посте, 1938 год.

 

 

В 3:00 (утра 18 мая 1944 – ред.) пришел: “Готовы?”. Загрузили кровать, подушку, два одеяла. Одно одеяло бабушка взяла, вторую – мы. Мешок пшеницы взяли. Они нам сказали взять что-то поесть. А что можно было взять за 15 минут? Мама быстро-быстро побежала к соседям: “Что делать? Куда мы едем? Нас ведут на расстрел. Соседка, хорошо одевай детей, возьми что-то поесть, а что будет, только Аллах знает”

 

 

Как выехали из Крыма, 18 дней ехали голодные. Мама… старшая… моя сестра на год старше меня. Когда правительство разрешило, мы посеяли овес, но он так плохо уродился. У нас был ячмень один мешочек, было ведро ячменной муки, когда мы выезжали в дорогу. Чуть больше половины банки каймака. Это то, что мы взяли. Наверное, думали, что будем кушать этот каймак с чем-то. Мы были маленькие, ничего не знали. Так и выехали.

 

Эти вагоны… Такая толпа, все кричат. Ай-Серез? Кутлак? Судак? Знакомые, незнакомые – всех погрузили по машинам. В этих машинах и вещи, и дети, и родители. Все растеряны, друг друга не могут найти.

 

…В Феодосии нас посадили в поезд. Все разрушив… Многие там потерялись, некоторые здесь потерялись.

 

 

Когда поезд останавливался, они объявляли: “Поезд будет стоять час”. Кто-то за водой пошел, кто-то, немного подкопав землю, выкладывал хворост и ставил котел. Если была мука, готовили галушки. А затем поезд начинал кричать “гу-гу-гу”. Кто-то хватается за кастрюлю и бежит, кто-то разливает все и убегает, кто-то все оставляет, кто-то успевает взять с собой. Кто пошел за водой, так там и остался. Возвращается, а поезда нет. Поэтому некоторые выходцы из нашего села попали на Урал.

 

 

Вагоны… Их было так много, что невозможно сосчитать. Это были товарные вагоны… Там столько людей смешалось. Ай-Серез, К’оз – жители всех селений смешались. Откуда мы могли знать? А товарный вагон – он как муравей.

 

Был конвой с автоматами. “Что стоишь?”. А мы не знали русского. Толкает: “Лезь, лезь, лезь в вагон!” – толкая, загоняли в вагон. На наших глазах они били, кто-то там же нашел свою смерть. Кого-то успевали хоронить в дороге, кого-то просто оставляли. В вагоне стоял такой крик. Отстал от вагона, семья умирает, если еще и родители потеряются, то это еще хуже. Умерших было много. В одном вагоне мы ехали в страшной тесноте. Прилечь было негде. 18 дней, сидя, опираясь друг на друга… Если бы то, что пережили мы, нынешнее поколение пережило, было бы по-другому.

 

 

Должны были давать воду-еду, но не давали. Ни разу не дали! Те, кто мог что-то готовить, готовили и ели, кто справлялся и кто не справлялся – оставляли свои кастрюли, сами оставались. Кто ходил по воду, так и оставался … не успевали вернуться в вагон. Много народу потерялось. Никто не нашелся.

 

 

Мы (семья Мерьем – ред.) в одну машину погрузились: семеро детей и мама. Держались за руки.

 

Много народу умерло. Когда не было еды, но поспели вишни, абрикосы… Вишню, абрикосы едим, в арыках течет вода мутная. Мы ее пили. Вот как выпьешь – начинается дизентерия. Сколько тогда умерло людей от дизентерии, от малярии… Через 40 дней умерла моя бабушка, ее сестра тоже умерла. Младший брат, у него семья была. За 40 дней 3 человека умерло, когда мы приехали, от малярии.

 

Сначала возникает сильный озноб, бабушка сверху накрывала одеяло, а на ноги клала подушку. Через какое-то время начинает бросать в жар. Поел бы, но есть нечего. Одна пиала сметаны – 3 рубля, это же большие деньги! Мы посыпали ее солью, макали-макали туда, и таким образом вылизывали все.

 

 

Узбеки нас встретили. Их очень напугали: “Они не такой народ, их называют черными калпаками. Они едят людей, они убивают людей”, – сказали им. Когда нас на станциях оставили, мы увидели кучи камней. Узбеки готовились нас встречать. Собирали камни, чтобы забросать нас.

 

 

Смотрят, выходит из вагонов народ: у кого ребенок на руках, у кого котомка, кто волочит на себе старика, ни к кому не пристают. Узбеки были в шоке. Не бросили в нас ни одного камня. Так и остались эти кучи там. “Они едят людей, они очень вредный народ”, – пугали их. Мы сами это видели.

 

В Узбекистане хлопок обрабатывать на работу нас с ночевкой отправляли. Если за месяц 3 тонны хлопка соберешь, то отпускают, не соберешь – не отпускают. На три тонны давали справку, возвращали. А тех, кто оставался дома, директор приходил и выгонял.

 

В 1946 году приехал брат, а мы в колхозе “Карадере” жили. Никого рядом не было из нашего селения. Нам брат очень помог, он на пограничном пункте работал военным. Прожил с нами 2 года, а потом написал заявление, чтобы нас перевели в другой колхоз.

 

Три года народ искал друг друга, в зависимости от того, кто куда попал.

 

Зера Магометова: “По дороге в депортацию половина людей умерли в вагоне. Солдаты оставляли их на рельсах”

 

Когда крымских татар депортировали из Крыма, Зере Магометовой было неполных 12 лет. Мать умерла еще до депортации, отец был в трудармии. Рядом – только брат. Эшелон, в котором они ехали в ссылку, направлялся на Урал, но там их не приняли и отправили в Среднюю Азию. Почти месяц в дороге. Почти половина людей погибли на пути в неизвестность.

 

 

В 3:30 утра 18 мая двое солдат поднялись по лестнице на второй этаж дома. Столько шума было, собаки лают… Брат открыл дверь. Брату было 17 лет, мне – 11. Нас двое детей осталось. Брат и я. Папу в Куйбышево, в трудармию забрали за две недели до нашего выселения.

 

 

Когда депортировали, зачитали так: “Именем закона, от имени Советской власти вы выселяетесь из Крыма как изменники Родины”. И сказали только, что едем далеко. Сказали, чтобы мы взяли еды на 5 дней.

 

 

5 минут дали. Пять! А потом сказали выходить из дома. Мы почти ничего не успели взять, одно одеяло и 2 кг фасоли. Хлеба не было, ничего не было.

 

 

Когда нас выселяли, мой брат не смог меня разбудить. Солдат толкнул меня, я оказалась у двери. Брат сказал: “Сестренка, вставай, нас выселяют из Крыма. Сестренка, вставай, выселяют”. Один солдат был очень злой, а второй – постарше – был добр. Он сказал: “Если у вас есть вино, табак, то возьмите, по дороге в поезде продадите, хлеб возьмете”.

 

Нас собрали перед школой, на площади в Кучук-Озени. В школу нас с братом и еще одного соседа два солдата отвели. Окружили, угрожали нам автоматами. Возле больницы установили одну пушку и одну пушку на кладбище. Наверное, думали, что мы захотим сбежать. Один день нас продержали там, пока машины не приехали.

 

Нас в них погрузили и отвезли на вокзал в Симферополь. Грузили в машины, по 5-6 семей, пока машина не заполнилась, а потом отвезли. Там погрузили в “теплушки”, в которых перевозили животных. Так набили, как селедки, дышать было нечем. Эти теплушки закрыли железом… на замок…

 

Так и вывозили, как “предателей Родины”. Мы поехали на Урал, а с Урала нас повезли в Среднюю Азию. Ошиблись. Мы добрались до Урала за 18 дней. Были почти месяц в дороге, потому что потом еще ехали в Среднюю Азию. В Узбекистан.

 

 

Люди в вагонах умирали. Сначала набили людей, как хамсу, в вагоны. А что по приезду? Редко-редко сидели в вагонах. Половина умерла. Солдаты оставляли умерших на рельсах. А мы ехали. Никто не знает, где их могила, что с ними случилось, где их выбросили, в какую яму…

 

 

В Узбекистане мы прибыли на станцию Асако. Нас сразу отвели всех в баню, дезинфицировали.

 

На нас очень холодно смотрели сначала. Они (узбеки – ред.) думали, что мы предатели, боялись. Нас поставили в такое страшное положение, поэтому местные жители действительно нас боялись. Потом, когда они узнали, кто мы, они говорили, что мы очень хороший народ. Тогда умерла одна бабушка, ее хоронили, читали молитвы, и местные сказали: “На самом деле мы не мусульмане, они настоящие мусульмане”.

 

 

Как жили? Дали нам помещение, это был бы туалет. Все, кто там проходил когда-то, видимо, там справляли нужду. “Как мы будем здесь жить, как останемся здесь?” – спрашивали мы. “Ничего страшного, уберете и будете жить”, – сказали. Смешав землю с водой, старики этим раствором побелили стены. А нам сказали пойти насобирать травы. После того как она высохла, они расстелили эту траву, и мы на ней спали. Белья не было, ничего не было!

 

 

В том домике жили 5! 5 семей! У нас с братом было такое старенькое одеяло.

 

Затем, в 1946 году, папа заболел плевритом и вернулся в Асаку. Брат устроился на работу, нам дали карточки – 600 граммов брату, 250 граммов мне. Был там начальник участка Ройтман. Он пришел, сел возле брата и говорит: “Приятного аппетита. А что ешь?” Одну небольшую луковицу и хлеб, больше ничего нет. “А кто у тебя есть? Почему ты устроился на такую тяжелую работу? Переводись на участок к каменщикам”. На что брат ответил: “У нас династия строителей, поэтому я и пошел в строители. Папа работал начальником участка”. Ройтман говорит: “А где твой папа?” “Папа в Куйбышево в трудармии”. “Я тебе помогу. Папа вернется!” – сказал он. Не прошло и недели, как отец в 1946 году приехал.

 

Папа сразу устроился на работу, его начальник взял. И с того времени мы жили втроем: папа, брат и я. Мама умерла в Симферополе еще в 1939 г.

 

В 1991 году я вернулась. Сюда, в Кировский район приехали. Родина же. Я сказала своим детям, пусть они делают, что хотят, но даже если в меня будут стрелять, я не выйду из дома. Похоронят, убьют – но на крымской земле.

 

По материалам спецпроекта Tamirlar.